Innocents Abroad

CHAPTER LVI

E visited all the holy places about Jerusalem which we had left unvisited when we journeyed to the Jordan and then, about three o'clock one afternoon, we fell into procession and marched out at the stately Damascus gate, and the walls of Jerusalem shut us out forever. We paused on the summit of a distant hill and took a final look and made a final farewell to the venerable city which had been such a good home to us.

For about four hours we traveled down hill constantly. We followed a narrow bridle-path which traversed the beds of the mountain gorges, and when we could we got out of the way of the long trains of laden camels and asses, and when we could not we suffered the misery of being mashed up against perpendicular walls of rock and having our legs bruised by the passing freight. Jack was caught two or three times, and Dan and Moult as often. One horse had a heavy fall on the slippery rocks, and the others had narrow escapes. However, this was as good a road as we had found in Palestine, and possibly even the best, and so there was not much grumbling.

Sometimes, in the glens, we came upon luxuriant orchards of figs, apricots, pomegranates, and such things, but oftener the scenery was rugged, mountainous, verdureless and forbidding. Here and there, towers were perched high up on acclivities which seemed almost inaccessible. This fashion is as old as Palestine itself and was adopted in ancient times for security against enemies.

We crossed the brook which furnished David the stone that killed Goliah, and no doubt we looked upon the very ground whereon that noted battle was fought. We passed by a picturesque old gothic ruin whose stone pavements had rung to the armed heels of many a valorous Crusader, and we rode through a piece of country which we were told once knew Samson as a citizen.

We staid all night with the good monks at the convent of Ramleh, and in the morning got up and galloped the horses a good part of the distance from there to Jaffa, or Joppa, for the plain was as level as a floor and free from stones, and besides this was our last march in Holy Land. These two or three hours finished, we and the tired horses could have rest and sleep as long as we wanted it. This was the plain of which Joshua spoke when he said, "Sun, stand thou still on Gibeon, and thou moon in the valley of Ajalon." As we drew near to Jaffa, the boys spurred up the horses and indulged in the excitement of an actual race -- an experience we had hardly had since we raced on donkeys in the Azores islands.

We came finally to the noble grove of orange-trees in which the Oriental city of Jaffa lies buried; we passed through the walls, and rode again down narrow streets and among swarms of animated rags, and saw other sights and had other experiences we had long been familiar with. We dismounted, for the last time, and out in the offing, riding at anchor, we saw the ship! I put an exclamation point there because we felt one when we saw the vessel. The long pilgrimage was ended, and somehow we seemed to feel glad of it.

[For description of Jaffa, see Universal Gazetteer.] Simon the Tanner formerly lived here. We went to his house. All the pilgrims visit Simon the Tanner's house. Peter saw the vision of the beasts let down in a sheet when he lay upon the roof of Simon the Tanner's house. It was from Jaffa that Jonah sailed when he was told to go and prophesy against Nineveh, and no doubt it was not far from the town that the whale threw him up when he discovered that he had no ticket. Jonah was disobedient, and of a fault-finding, complaining disposition, and deserves to be lightly spoken of, almost. The timbers used in the construction of Solomon's Temple were floated to Jaffa in rafts, and the narrow opening in the reef through which they passed to the shore is not an inch wider or a shade less dangerous to navigate than it was then. Such is the sleepy nature of the population Palestine's only good seaport has now and always had. Jaffa has a history and a stirring one. It will not be discovered any where in this book. If the reader will call at the circulating library and mention my name, he will be furnished with books which will afford him the fullest information concerning Jaffa.

So ends the pilgrimage. We ought to be glad that we did not make it for the purpose of feasting our eyes upon fascinating aspects of nature, for we should have been disappointed -- at least at this season of the year. A writer in "Life in the Holy Land" observes:

"Monotonous and uninviting as much of the Holy Land will appear to persons

accustomed to the almost constant verdure of flowers, ample streams and varied

surface of our own country, we must remember that its aspect to the Israelites

after the weary march of forty years through the desert must have been very

different."

Which all of us will freely grant. But it truly is "monotonous and uninviting," and there is no sufficient reason for describing it as being otherwise.

Of all the lands there are for dismal scenery, I think Palestine must be the prince. The hills are barren, they are dull of color, they are unpicturesque in shape. The valleys are unsightly deserts fringed with a feeble vegetation that has an expression about it of being sorrowful and despondent. The Dead Sea and the Sea of Galilee sleep in the midst of a vast stretch of hill and plain wherein the eye rests upon no pleasant tint, no striking object, no soft picture dreaming in a purple haze or mottled with the shadows of the clouds. Every outline is harsh, every feature is distinct, there is no perspective -- distance works no enchantment here. It is a hopeless, dreary, heart-broken land.

Small shreds and patches of it must be very beautiful in the full flush of spring, however, and all the more beautiful by contrast with the far-reaching desolation that surrounds them on every side. I would like much to see the fringes of the Jordan in spring-time, and Shechem, Esdraelon, Ajalon and the borders of Galilee -- but even then these spots would seem mere toy gardens set at wide intervals in the waste of a limitless desolation.

Palestine sits in sackcloth and ashes. Over it broods the spell of a curse that has withered its fields and fettered its energies. Where Sodom and Gomorrah reared their domes and towers, that solemn sea now floods the plain, in whose bitter waters no living thing exists -- over whose waveless surface the blistering air hangs motionless and dead -- about whose borders nothing grows but weeds, and scattering tufts of cane, and that treacherous fruit that promises refreshment to parching lips, but turns to ashes at the touch. Nazareth is forlorn; about that ford of Jordan where the hosts of Israel entered the Promised Land with songs of rejoicing, one finds only a squalid camp of fantastic Bedouins of the desert; Jericho the accursed, lies a moldering ruin, to-day, even as Joshua's miracle left it more than three thousand years ago; Bethlehem and Bethany, in their poverty and their humiliation, have nothing about them now to remind one that they once knew the high honor of the Saviour's presence; the hallowed spot where the shepherds watched their flocks by night, and where the angels sang Peace on earth, good will to men, is untenanted by any living creature, and unblessed by any feature that is pleasant to the eye. Renowned Jerusalem itself, the stateliest name in history, has lost all its ancient grandeur, and is become a pauper village; the riches of Solomon are no longer there to compel the admiration of visiting Oriental queens; the wonderful temple which was the pride and the glory of Israel, is gone, and the Ottoman crescent is lifted above the spot where, on that most memorable day in the annals of the world, they reared the Holy Cross. The noted Sea of Galilee, where Roman fleets once rode at anchor and the disciples of the Saviour sailed in their ships, was long ago deserted by the devotees of war and commerce, and its borders are a silent wilderness; Capernaum is a shapeless ruin; Magdala is the home of beggared Arabs; Bethsaida and Chorazin have vanished from the earth, and the "desert places" round about them where thousands of men once listened to the Saviour's voice and ate the miraculous bread, sleep in the hush of a solitude that is inhabited only by birds of prey and skulking foxes.

Palestine is desolate and unlovely. And why should it be otherwise? Can the curse of the Deity beautify a land?

Palestine is no more of this work-day world. It is sacred to poetry and tradition -- it is dream-land.

Простаки за границей

Глава 56

ы посетили все святые места возле Иерусалима, которые остались непосещенными со времени нашего путешествия к Иордану, а потом влились в поток, вынесший нас из внушительных Дамасских ворот, и стены Иерусалима навсегда вытолкнули нас из себя. На ближайшем холме мы остановились на военный совет и кинули последний взгляд и помахали на прощание древнему городу, который был нам таким хорошим домом.

Часа четыре мы непрерывно спускались с холма. Мы следовали узкой пастушьей тропой, которая шла по лощинам и пересохшим ручьям, и, как только смогли, вышли на дорогу длинных верениц груженых верблюдов и ослов, стараясь, насколько возможно, избежать опасности быть размазанными по окружившим дорогу скалам, или растоптанными проходящим караваном. Джеку перепало раза два-три, да и Дэну с Маулт не меньше. Одна лошадь сильно упала на скользком камне, другие едва избежали того же. Однако для Палестины, как оказалось, это была хорошая дорога, возможно даже самя лучшая, так что никто особо не ворчал.

Иногда, в лощинах, мы наталкивались на чудные рощицы инжира, абрикосов, гранатов и других плодов, но чаще окружающий вид был диким, гористым, лишенным зелени и враждебным. То тут, то там, с утесов, казавшихся совершенно недоступными, устремлялись вверх башни. Их архитектура, принятая в древности для защиты от врагов,  казалась столь же древней как и сама Палестина

Мы пересекли речушку, предоставившую Давиду камень, поразивший Голиафа, и, безо всякого сомнения, постояли на той самой земле, где разыгрался тот бой. Мы миновали живописные древние готические развалины, каменные мостовые которых стирали бронированные башмаки крестоносцев, и въехали в местность, бывшую когда-то, как нам сказали, родными краями Самсона.

Мы переночевали у добрых монахов прихода Рамле, а утром встали и проскакали галопом большую часть расстояния оттуда до Яффы или Йоппы, поскольку долина была ровной как паркет и свободной от камней, а кроме того, это был наш последний переход по Святой Земле. Через два или три часа мы и наши уставшие лошади могли отдохнуть и выспаться, сколько влезет. Это была та самая долина, о которой говорил Иисус Навин: "Остановись, Солнце, над Гивоном, а ты, Луна, над долиной Аялонской." Почти добравшись до Яффы, ребята пришпорили лошадей и полностью отдались скачке - переживание, которое нам не довелось испытывать с самой скачки на ослах на Азорских островах.

Наконец мы добрались до благородных апельсиновых рощ, скрывающих восточный город Яффу. Мы проехали городскую стену и двинулись по узким улочкам среди живописных куч отбросов, и видели и чувствовали все то, что когда-то было нам хорошо знакомо. Мы в последний раз спешились и вот, на якорной стоянке на рейде, мы увидели корабль! Я поставил здесь восклицательный знак, потому что мы его ощутили, увидев судно. Долгое паломничество заканчивалось, и, похоже, мы были этому рады.

[По поводу описания Яффы, см. Universal Gazetteer] Когда-то здесь жил Симон Кожевник. Мы пришли в его дом. Все паломники посещают дом Симона Кожевника. Именно из Яффы отплыл Иона, получив повеление идти пророчествовать против Ниневии, и, конечно, где-то неподалеку кит выплюнул его, обнаружив, что Иона едет в нем зайцем. Иона был непослушным нытиком, вечно занимающимся самобичеванием, так что нечего много о нем говорить. Кедры для постройки Соломонова Храма сплавлялись в Яффу, и узкий проход в рифах, через который они доставлялись на берег, не стал с тех пор ни на дюйм шире и ничуть не менее опасным. Такова сонная природа населения единственного приличного морского порта, который был когда-либо в Палестине. У Яффы есть история, причем довольно пестрая, однако в этой книге не будет рассказываться о ней. Если читатель обратится в публичную библиотеку и упомянет там мое имя, его снабдят книгами, которые вооружат его полнейшей информацией относительно Яффы.

Так заканчивается паломничество. Хорошо. что нашей целью не было порадовать глаз чарующими видами природы, потому что мы были бы разочарованы, по крайней мере, в это время года. Писатель пишет в "Жизни в Святой Земле":

"Какой бы однообразной и непривлекательной не показалась Святая Земля человеку, привычному к почти постоянной зелени цветов, журчащим ручьям и разнообразным видам родной страны, не следует забывать, что Израильтяне после утомительных сорокалетних странствий по пустыне должны были увидеть ее совершенно иначе."

И любой из нас с готовностью с этим согласится. Но она действительно "однообразна и непривлекательна," и нет никаких веских причин описывать ее иначе.

Из всех непривлекательных стран Палестина, я думаю, должна быть чемпионом. Холмы голые, тусклые и некрасивой формы. Долины - всего лишь немиловидная пустыня, окаймленная чахлой растительностью, несущей выражение печали и безнадежности. Мертвое и Галилейское моря спят среди бескрайних холмов и равнин, где глаз не может остановиться ни на одном ярком пятнышке, ни на какой выделяющейся детали, ни на какой мягкой картине в пурпурной дымке или хоть чем-нибудь, пестреющим в тени облаков. Даже силуэты здесь резки, каждая деталь четко различима, перспектива отсутствует - расстояние не играет здесь никакой роли. Это блеклая, безнадежная, безрадостная страна.

Маленькие кусочки и лоскутки ее, должно быть, очень красивы, когда весна берет полную силу, однако, их красота лишь подчеркивается бескрайностью запустения, окружающего их со всех сторон. Я бы очень хотел увидеть в весеннюю пору ручьи Иордана, Шхем, Изреель, Аялон и окраины Галилеи, но и тогда эти пятнышки жизни казались бы лишь игрушечными садами в окружении безбрежного запустения.

Палестина стоит на саване и пепле. Над ней довлеет проклятие, которое высушило ее поля и высосало ее силы. Там, где тянулись вверх дворцы и башни Содома и Гоморры, равнину заполняет одно лишь море, в горьких водах которого не может существовать ничто живое, а спокойную гладь его не может поколыхать и оживить даже воющий ветер, а на берегах его не растет ничего, кроме сорной травы, разбросанных островков камыша, да тех предательских плодов, которые обещают свежесть истрескавшимся губам, но оборачиваются лишь болью при прикосновении. Назарет заброшен, у того брода на Иордан, где колена Израилевы с песнями радости входили в Землю Обетованную, можно обнаружить лишь грязную стоянку фантастических пустынных бедуинов. Проклятый Йерихон лежит сегодня в мрачных развалинах, точно  такой же, каким оставило его чудо Иисуса Навина более трех тысяч лет назад. В Вифлееме и Вифание, в их бедности и запустении, ничто не напоминает, что когда-то они знали высокую честь присутствия Спасителя. Пожелтевшие участки, где пастухи держали ночью свои стада, а ангелы пели мир земле и благословение человеку, ненаселены ныне ни одним живым существом и не благословлены ни одной чертой, способной порадовать глаз. Даже сегодняшний Иерусалим, самое славное имя в Истории, потерял свое древнее величие, став нищим поселком. Нет в нем более богатств Соломона, вызывающих восхищение приезжих восточных цариц, нет более чудесного Храма, бывшего гордостью и славой Израиля, и османский полумесяц вздымается на том самом месте, где в самый памятный день Истории был воздвигнут Святой Крест. Знаменитое Галилейское море, в котором некогда стоял на якоре римский флот, а воды бороздили лодки учеников Спасителя, давным давно лишено приверженцев как войны так и торговли, а берега его стоят в пустынной тиши. Капернаум - бесформенные руины, Магдала - прибежище арабских нищих, Бефсаида и Хоразин исчезли без следа, а "пустынные места" вокруг них, где тысячи слушали некогда голос Спасителя и ели чудесные хлебы, спят в мертвом одиночестве, нарушаемом лишь хищной птицей или крадущейся лисой.

Палестина пустынна и безрадостна. Да и почему должно быть иначе? Может ли проклятье божие украсить страну?

Палестина не принадлежит этому суетливому миру. Она посвящена лишь поэзии и традиции, она - страна сна.